Иван Разумов - Семья в Древней Руси. О семейных отношениях у восточных славян и русов VIII – 1-й половины XIII вв.
А вот по данным погребений видно, что большая патриархальная семья у восточных славян существовала вплоть до VIII – IX вв. Очевидно, что в течение длительного времени на восточнославянской территории сосуществовали несколько форм общественной организации. Параллельно малым семьям, входившим в территориальную общину, сохранялись большие семейные коллективы, ведущие хозяйственную деятельность общими усилиями (семейные общины под названием «дворищ» в Полесье и «печищ» на севере сохранялись вплоть до XVII – XVIII вв. и даже позднее). Сохранение таких коллективов было обусловлено самими условиями жизни в лесной полосе, необходимостью осваивать лес под пашню и т. п.
Основной социальной организацией восточнославянского общества постепенно становилась сельская община. Она объединяла людей не по родственному, а по территориально-хозяйственному принципу, хотя в ее состав, очевидно, входили, прежде всего, близкие родственники24. Из семейной общины («верви») выделяется ряд малых семей, отдельных брачных пар, уже ставших хозяйственно самостоятельными единицами. Отдельные малые семьи, вооруженные новой земледельческой техникой, расходятся из старого общинного центра во все стороны, выжигая и выкорчевывая леса под пашню, заселяя и осваивая ранее пустынные пространства. Здесь на новых землях они владели всем, «куда топор, коса, соха ходили», ставя свои «знамения» на дубах и соснах, на бортных деревьях, оберегая свои угодья от «чужаков», сходясь с ними лишь на «игрища межи села», умыкая невест и собираясь на религиозные празднества.
Подобное расселение впоследствии привело к появлению так называемых «гнёзд», состоящих из двух-пяти поселений (селищ), расположенных компактно (на территории в поперечнике до 2 км), и «кустов», включающих несколько «гнёзд», располагающихся на сравнительно небольших (как правило, 2—4 км) расстояниях друг от друга25. Конечно, возникновение подобного способа расселения далеко не всегда связано исключительно с распадом больших семейных коллективов, а могло быть обусловлено конкретными природными условиями, отсутствием подходящих площадок для устройства крупных поселений. Зачастую именно стремление к компактному проживанию, и, одновременно, невозможность обеспечить его на одном поселении при пересеченном рельефе, по мнению Н.А.Макарова, и приводило к образованию групп из близко расположенных селищ26. Но, очевидно, отношения внутри «гнёзд» и между ними всё больше строились на соседской, а не родственной основе.
Таким образом, особенностью общественного строя восточных славян в VIII – IX вв., которую необходимо учитывать при рассмотрении частных вопросов, касающихся семьи и положения в ней и в древнерусском обществе в целом отдельных ее членов, являлся переход от большой семейной общины к малой соседской. Кстати, смена семейной общины соседской отразилась и на верованиях языческих славян: по мере перехода к индивидуальным семьям божества Род и Рожаницы (покровители рода в целом) отходят на второй план, а их место занимают покровители отдельных семей – домовые.
Давайте же теперь от общетеоретических, хотя и крайне важных, вопросов перейдём к анализу конкретных свидетельств иноземных авторов о семейных обычаях славян. К сожалению, мы сразу вынуждены констатировать, что сведений этих немного, они крайне скудны, а выводы, сделанные на их основе, изобилуют различными допущениями.
Первое, что отмечали иностранцы (в частности, Псевдо-Маврикий в своем военном трактате «Стратегикон»), была преданность славянских женщин своим мужьям. В качестве аргумента приводился факт добровольного удушения вдовы на могиле супруга27. Однако вполне возможно, что перед нами – не красивое выражение супружеской верности, а лишь отчаянный шаг женщины из-за невозможности дальнейшего существования, например, в связи с отсутствием каких-либо прав на имущество после смерти кормильца. Ещё одно предположение, которое напрашивается из этого же свидетельства византийского автора – наличие у населения Восточной Европы моногамной семьи, так как упоминается одна вдова. Но не исключено, что семья эта все же полигамная, так как позднейшие источники говорят именно о полигамной семье, а Псевдо-Маврикий, скорее всего, узнал об обряде удушения вдовы от третьих лиц, которые просто не объяснили ему, что у покойного было ещё несколько жен.
Вслед за «Стратегиконом» наступает разрыв в наличии письменных источников, продолжающийся вплоть до IX века. Следующим подробно описывает славянский обряд погребения Ибн Русте (1-я половина Х в.): «Женщины же, когда случается у них покойник, царапают себе ножом руки и лица. На другой день после сожжения покойника они идут на место, где это происходило, собирают пепел с того места и кладут его на холм. И по прошествии года после смерти покойника берут они бочонков двадцать больше или меньше меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного, едят там и пьют, а затем расходятся». Далее у арабского автора следует подробное описание самоубийства вдовы, в котором мы видим прямое указание на существование у славянских племен многоженства: «И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она приносит к его трупу два столба, их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперек, привязывают посреди этой перекладины веревку, она становится на скамейку и конец [веревки] завязывает вокруг своей шеи. После того как она так сделает, скамью убирают из-под нее, и она остается повисшей, пока не задохнется и не умрет, после чего ее бросают в огонь, где она и сгорает»28. По-видимому, обряд совместного сожжения мужа и жены, кроме чисто житейского (отсутствие средств существования у вдовы), несет в себе и религиозный смысл. Скорее всего, мужчина не мог достичь полного счастья в потустороннем мире без женщины, он не должен был испытывать недостатка в необходимых ему вещах даже после смерти, будь то оружие, пища или жена. Это подтверждает и Аль-Масуди (Х в.), который тоже говорит о существования у славян обычая ритуального самосожжения вдовы: «Когда умирает муж, сжигается с ним жена его, а она – живая». Хотя он и указывает, что подобный обычай нужен, дабы женщина могла попасть в рай («жены их стремятся к самосожжению, чтобы войти в рай»), очевидно, что ритуал совершался именно для достижения блаженства мужчиной: «Если умер у них кто неженатый, женят его посмертно». Получается, что обычай добровольного самоубийства вдовы (или посмертный свадебный обряд) – целиком в интересах мужчины, потому что женщине, чтобы достичь загробного счастья, достаточно было выйти замуж вторично и взойти на погребальный костер второго (и любого последующего) мужа уже в преклонном возрасте. Тем более что «если умирает жена, муж не сжигается»29.
В своем свидетельстве Ибн Русте, возможно, указывает на большую патриархальную семью, так как смерть одного человека становится трагедией для всего рода. Тем более, если под поминальным пиром автор подразумевает тризну (набор действий, включающих как погребальный пир, так и различные действа – песни, пляски и различные состязания), то в ней непременно должны участвовать и мужчины (отец, братья, сыновья умершего), и женщины, которые и упоминаются. Но если тут имеется в виду не тризна, а только страва (поминальная трапеза), то тогда понятно упоминание в погребальной церемонии исключительно женщин – нескольких жен покойного и, возможно, его незамужних дочерей. Но тогда уже это не большая, а малая индивидуальная семья, полигамная по своему устройству.
Говоря о славянах начала IX века, Гардизи в своем произведении «Краса повествований» отмечает, что «между ними распространены прелюбодеяния, и если женщина полюбит мужчину, то сближается с ним, и когда он берет себе жену, если она окажется девственницей, то делает ее женой, если же нет, то продает». Но тут же отмечает, что, хотя прелюбодейство и было распространено, среди замужних женщин оно не допускалось: «Если же, став женой, предается прелюбодеянию, то убивает ее, не принимая извинений»30.
Таким образом, можно предположить, что женщина, пользовавшаяся до свадьбы известной свободой, после нее становилась полной собственностью мужа, который был вправе распоряжаться ее жизнью.
Интересно отметить, что существует и несколько иной перевод данного свидетельства арабского автора, к примеру, у В.В.Бартольда: «Прелюбодеяний между ними не бывает…». И далее: «Если кто-нибудь совершит прелюбодеяние с замужней женщиной, то его убивают [по-видимому, родственники женщины], не принимая от него никаких извинений»31.
Но встает вопрос: не идеализирует ли Гардизи истинное положение вещей? Ведь даже в Повести временных лет упоминаются «игрища межю селы»32, в которых, по-видимому, участвовали и женщины. А в «Уставе Ярослава о церковных судах» (1 051 – 1 054 гг.) одним из поводов к разводу является самостоятельное (без разрешения супруга) участие замужней женщины в подобных «игрищах»33. Скорее всего, супруги могли присутствовать на этих «игрищах» только совместно. Кроме того, нигде в памятниках письменности (ни в литературных, ни в законодательных) не отражен факт продажи или убийства женщины из-за потери ею невинности. К тому же, если брать за основу перевод В.В.Бартольда, то получается, что в обычном праве восточных славян был уже достаточно развит институт защиты чести замужней женщины – матери семейства. По-видимому, ещё до принятия христианства в обычаях некоторых славянских племен наметилась тенденция к утверждению моногамной семьи. В любом случае, к свидетельству Гардизи необходимо относиться критически.
